— Так точно. Не телят же! Был сперва простым доезжачим, борзых, значит, вел, а вследствие времени ловчим стал. А ведь это вам не книжку прочесть, тут даже простого русака оследить, и то надо уметь. Вот хоть взять охотничий подклик - тут не одно хайло нужно! Тут кураж нужен. А я, бывало, как наддам: «О, гой!» так весь лес дрогнет! Опричь того был дедушка ваш охотник смертный, завзятый, - ему угодить не всякий мог. Была у него заветная наложница, девка именем Малашка, - я потом расскажу вам как-нибудь, как я из-за нее погиб, попал под страшный сюркуп ¹... уж как он людей своих терзал, до чего неприступен был! А эта Малашка просто веревки из него вила, он за нежное ее притворство на все был готов... «Она мне, Леонтий, миляе всех на свете!» Так прямо и говаривал мне. Я ему в ответ, что не может того быть, что, мол, это вы только замысловато шутить изволите, а он мне еще тверже того: «Ну, не шучу, и ты изволь слушать меня с примечанием». Ну, а я все противных мыслей был, все думал про себя: погодите, погодите, сударь, покажет она вам себя в некий срок! Ведь на сусле пива не узнаешь, ведь сейчас-то она пока девчонка, а вот как станет в лета входить... Они же между тем в даль свои мечты не простирали, - мол, когда-то еще это будет! Мы такое заведение имели, после осенних охот был у нас завсегда большой публичный стол, так что же вы думаете? - они эту девку с гостями сажали! Ну, а после Малашки нащет охоты с ума сходили, и охоту держали мы истинно знаменитую. Так собаку любить, как дедушка любили, никто во всей вселенной не мог. Они всякую охоту обожали, — и ла шас о леврье и о шьен куран ², иной раз интересовались даже и мокрой, а весной по брызгам...

—    Какой мокрой?

—    А всякой, значит, болотной. И каких только собак у нас не было! Были понтеры, были сеттеры, были легавые, а борзым и гончим и счет потеряешь - их за усадьбой целый стан у нас стоял. Ну и я гончих и борзых любил - может, не меньше дедушки. Из того и холостой на век остался, не увлекался самыми первыми красавицами. Да и некогда было, круглый год только стая на уме. Да и что эти красавицы, барчук! Все, как говорится, на один и тот же вкус, подобно курице, - что черный, что белый хохол. Все эти понтеры, сеттеры, лягавые мне были ни по чем, ружья я и не знал. Бывало спросит дедушка: «Ну, как, Леонтий, на твой взгляд моя новая легавая?» Хороша, скажешь, сударь. Стоит мертво, подает отлично. Они опять изволят ко мне приставать: - «Нет, ты скажи мне пожалуй хорошенько, что ты точно думаешь?» Да что ж говорю, могу я точно думать? Не возьмите во гнев: не могу я ни понтера, ни сеттера, ни легавую любить, из какого гнезда они нибудь.

—    Как из гнезда?

—    А это всегда так, сударь, говорилось: из дурного гнезда собака, из хорошего гнезда собака... из какой фамилии, значит.

—   А как еще говорилось?

—    Да мало ли как. Теперь так уж не могут говорить.

—   Ну, скажи что-нибудь.

—    Да что ж не к делу говорить? Это подобно тому, как песню петь не кстати. Вот была, к примеру сказать, самая главная песня у нас - лучше этой песни, на мой сглад, на свете нет, а петь ее надо было то же ко времени. Это была самая наша задушевная: «Выпьем, други, на крови!» Эту песню, сударь, пели на добыче:

—   Выпьем, други, на крови!

И вот уж истинно картина была: лежит на поляне взятый зверь, кровяной, гордый, уж с пленкой на глазах, с закушенным языком, а округ него целой ассамблеей охотники - вдаришь в рог и грянут все хором: «Выпьем, други, на крови!». И вот какое дивное дело бывало почесть всегда: как нарочно о ту пору солнце выглядывало! То все дождь сеет, а тут как раз стихнет, разойдется мга, засинеет в небе и солнце глянет: весь мокрый лес озарит, согреет, сделает такой апофеоз - во век не забудешь! А дедушка стоят во всем своем охотницком наряде замечательнее всех, с чаркой в руке, а возле них -их самый главный фаворит Победим...

—    Это его борзой кобель?

—    Так точно-с.

—    Так ведь ты как-то говорил, что Победим уж старый был?

—    Что ж что старый! Прямо герой был даже и в ту пору! Он раз в одно поле...

—    Это значит сразу?

—    Никак нет. За один день, лучше сказать, за одно полевание. Он за этот день взял целых пятерых лобанов! Был из себя приземистый, брудастый, иначе сказать, усатый, и мастью муругий, — вроде, как черный, только с красниной, — лапы стойкие, в локотках с кривизной немножко, а уж про грудь и говорить нечего: Еруслан!! И весь в цапинах и хватках — волки не раз пятнали. Мы его на Бушуя у князя выменяли, молодым еще, он тогда еще не опсовел как следует, а уж видно было, что из него будет. А Бушуй, хоть и знаменит был, да уж стал на балалайке поигрывать...

—    Как это на балалайке?

—    Паршиветь с годами стал. Сядет - и ну лапой бить по бокам, по ушам!

—    А что значит не опсовел?

—    А это всегда так говорится про молодого кобеля, - значит, еще не стал настоящим псом. Да и про суку тоже: молода, мол, еще не опсовела. Эта как про зверя. Говорят про волка: прибылой, значит, молодой, а если старый, то это в просторечии лобан, матерый. Если же взять, к примеру, зайца, так он бывает, во-первых, февральский, настовик.

—    Почему настовик?

—    По той причине, что о ту пору снег уже крепко занастел, коркой, настом покрылся, а он любит по этому насту жировать, иначе сказать, играть, петли делать. Вон лисица, та любит мышковать, мышей по полю промышлять, вроде как дворовая сучка по полю за ними мышкует, сычует, - ведь сычи и совы тоже за ними охотятся, - а заяц, он только с жиру играет, жирует. И это настовик называется, а старый русак, он голубой: он уж, значит, выцвел, серую шерстку спустил.

—    Ну, хорошо, а как же это Победим в одно поле пять лобанов взял?

—    А так взял. Очень лют был. И характера самодурного, угрюмого. Пока не разровнялась охота, идет будто скучный, равнодушный. Он от свор, от стаи всегда одиночкой ходил, беспременно возле дедушки, и все будто что-й-то думает, хмурится, никуда не спешит. Да и дома такой же. Бывало кричишь на корму: «Атрыш!» - чтобы, значит, не кидались собаки не во-время к корму, а он и не слушает - стоит отвернувшись, сам, мол, знаю время. Кричишь наконец того: «Надбруц!» — значит, разрешаешь на корыто с запаркой кинуться - он опять не спешит, подходит будто нехотя и уж тут не стой другая собака возле него близко - так рыкнет да оскалится, что дай бог ноги унести! Вот я и говорю: все, бывало, сам по себе ходил, возле дедушки. И умен до того, что только не говорит: будто и не смотрит, а всякий дедушкин взгляд видит, знает и от его стремени, пока работы нету, ни на шаг. А уж это, по охотницким замечаниям, много значит. Так и говорится: умница собака, от стремени без дела ни на пядь.

—   А еще какие у вас знаменитые кобели были?

—   Борзые, то есть? Был Будило, Карай, Вопило, Пылай...  Были сучки отменные, чистопсовые, все больше краснопегие: Вьюга была, Стрелка, Заира...  Эта Заира воейковскую Ласку с ушей обрывала!

—   Перегоняла?

—   Так точно.

—   У ней щипец хорош был?

—   Не кстати, сударь, говорите. Слыхали звон, да не знаете, где он. Щипец, а по­просту говоря, пасть, это только у зверя бывает. Это как всякий хвост поленом называется, а лисий — трубой. Хвост не охотницкое слово.

—   А лисий след — нарыск?

—   Не нарыск, а нарыск, — тут надо на «на» упирать. Она рыскает, вот и выходит нарыск.

—   А где ее ждут? На лазу?

—   И опять ни к чему вы говорите. Тут опять на «зу» надо упирать - на лазу - а главное, это не лисицу, а волка ждут на лазу, там, значит, где он вылезает, да и то не всегда — мало ли где его ждут! И что ж это вы все меня сбиваете, слова не даете сказать? Вот я уж и забыл, о чем была речь.

—   Ты про Победима хотел рассказать.

—   Ну  да, а вы все сбиваете, вот я и говорю — приказал раз дедушка большой охоте быть. Раз говорят мне: «Знаешь, Леонтий, я даже ночь вчерась не спал, упражнен будучи с самой ужины воображением на счет наших охот. Разбился в идеях, куда ж нам на полеванье итить? Надоели мне наши скаредные места. Конечно, легче в безделицах упражняться, нежели в делах изрядных, одначе это не мой вкус. Будем брать поле в Верховьи». Уж очень, говорю, непролазные места, сударь. Тем лутче, говорят, молчи и слушай мое готовое. Потом, после ужины...

—    После ужина?

—    Это теперь так выражаются, а мы говорили по-своему, по-старому. Ну так вот, дали  после ужины повторительный приказ камердинеру, чтобы как можно скоряй кофий им нарани подали. Опочивать изволили рано, по разговорам со мной вскорости к себе ретировались, поутру же были изрядно строг, все вполслова приказывал. Чем свет опять меня зовут. Леонтий, говорят,  повторять  тебе — мы   нынешний год срамимся до девятой пуговицы, большой охотой все манкируем, с поля иной раз уходим, не видав ни шерстинки. Я отвечаю, что мол, не наша в том вина, время стояло теплое, всякая зверь хоронилась, не в рыску была...

—    На «ку» надо упирать?

—    Так точно. Значит, не рыскала. Ездили, говорю, раза два по белотропу...

—    Это по первой пороше?

—    Ах, сударь, замучили  вы меня! Ну, конечно, так. Ездили, говорю, по белотропу, а он под копытом таял - разве это охота? Все перемочки, изгарь, сырая прохолодь... Вот теперь другое дело и зверь уж вылез как следует...

—    Откуда вылез?

—    Из лесу. Это когда он позднюю осень почует и в лесу больше не хоронится, а в поле выходит. Опять же, говорю, и Победим хворал, а мы все на Катая надеялись, с ним роль хотели разыграть (дедушка тогда только что  выменяли у Рудина на Резвую этого Катая и увлекались, понятно). Катая, говорю, нельзя покорить, собака ладная и с ногами, работает правильно, да разве Победиму чета?

—    А какой Катай был? Чернопегий, краснопегий или половопегий? Брудастый?

—    Ишь, как вы навострились, сударь! А спроси вас, какой такой половопегий, ан и не знаете.

—    Нет, знаю. Белый в желтых пятнах.

—    Правельно-с. А брудастый?

—    Ты это уже говорил. Усатый.

—    Опять верно. А подъуздый?

—    А это когда нижняя челюсть маленькая.

—    В аккурат верно. А Катай был чернопегий и брудастый. Ну, хорошо, только опять мы с вами с дороги сбились, надо вам досказать про Победима. Вышли в тот день дедушка на крыльцо раным рано, огляделись - ну, говорят, с богом, наконь! Двинулись мы все нашим многолюдством, прошли по венцу нашей горы, выровнялись на простор, поднялись дедушка на своем буланом на темя и приказали зачинаться полю...

—    На какое темя?

—    Ах, царица небесная! Ну как это сказать? На возвышенное место, попросту говоря... Шли сперва по мелочам, по мелкому, значит, кустарнику, потом свалились в луга к лесу, перешиб я луга рысью и стал подвывать. Только отголосу не слышу никакого, - верно, думаю, они на добыче. Выскочила, было, лисица  да  скатилась в овраги и сразу  понорилась,  ушла в свое нарыще, не стали мы на нее и время терять. Потом подозрил я русака, хлопнул арапельником — заложились за ним Стрелка с Заирой по грани, сладились...

—    По грани? Это по рубежу, значит?

—    По меже, по рубежу... Спеют, спеют...

—    Настигают?

—    Понятное  дело. Спеют за ним почесть ухо в ухо, только стал он вдруг отростать от них...

—    Как это отростать?

—    Уходить, сударь, уходить. Да Заира не глупей его была — наддала маленько, сбила его с грани и покатилась вместе с ним, а тут стая и накрыла их. Дедушка кричит: «Прими!», а я уже давно принял...

—    Заколол?

—    Конечно, заколол, да кто ж так-то говорит? Приказная строка какая-нибудь! Да не в том дело, сударь, я все это к тому, что окромя этих пустяков ничего мы в тот первый день не сделали до самого вечера. Ввечеру встретили охоту Рудина, сбили обе стаи в одну и пошли к нему на наслег, подвалили к усадьбе...

—    На ночлег?

—    На наслег, сударь, на наслег. А у Рудина...

—    Но мне, как это часто бывает с детьми, вдруг становилось скучно, хотелось в сад, на пруд. Я начинал вертеться, уже плохо слушал, что было у Рудина, и наконец под каким-нибудь предлогом ускользал из избы, пообещав Леонтию придти дослушать его завтра. И Леонтий опять оставался один в сумраке на печи, в пустой избе, со своими думами о временах дедушки.

рис. П. Караченцова

¹Удар (фр).

²Охота с борзыми и с гончими.

Иван Бунин, Париж, 1946г.
"Охота и охотничье хозяйство", №6 1956г.